Зловещий барьер - Страница 5

– Вот и все. Единственное, что у нас остается, – это мои сомнения по поводу Мейо да необъяснимые выстрелы Уэбба.

– Есть еще неизвестный нам Бьернсен, – не замедлил напомнить Сангстер.

– Да. Полиции пока не удалось с ним связаться. Скорее всего, просто не хватило времени.

– А нет ли Уэббу на почте каких-нибудь писем от этого Бьернсена?

– Нет. У нас была такая мысль. Лейтенант Воль уже звонил и спрашивал. Ни почтальон, ни сортировщики не припоминают писем от отправителя по фамилии Бьернсен. Конечно, этот неизвестный, кем бы он ни был, мог и не посылать писем. Или же на конверте могла не стоять его фамилия. Вся корреспонденция Уэбба – пара ничем не примечательных писем от ученых, с которыми он дружил еще со студенческой скамьи. Похоже, большинство ученых ведет обширную, но довольно нерегулярную переписку с коллегами, в особенности с экспериментаторами, исследующими аналогичные проблемы.

– Не исключено, что Бьернсен – один из них, – подсказал Сангстер.

– А ведь это мысль! – Грэхем на секунду задумался, потом снял трубку. Он набрал номер, рассеянно нажал на кнопку усилителя и моргнул от неожиданности, когда трубка загрохотала прямо ему в ухо. Положив ее на стол Сангстера, он произнес в микрофон:

– Смитсоновский институт? Мне нужен мистер Гарриман.

На экране появилось лицо Гарримана. Его темные глаза смотрели прямо на них.

– Привет, Грэхем! Чем могу быть полезен?

– Уолтер Мейо умер, – сказал Грэхем.

– Ирвин Уэбб – тоже. Скончались утром, один за другим.

На лице Гарримана появилось печальное выражение. Вкратце рассказав ему о случившемся, Грэхем спросил:

– Вы случайно не знаете ученого по фамилии Бернсен?

– Как же! Он умер семнадцатого.

– Умер?!! – Грэхем и Сангстер вскочили с мест. – А в его смерти не было ничего странного? – мрачно осведомился Грэхем.

– Насколько мне известно, нет. Он был уже стар и давно пережил отпущенный ему век. А в чем дело?

– Да так, ни в чем. Что еще вы о нем знаете?

– Он швед, специалист по оптике, – ответил явно заинтригованный Гарриман. – Его карьера пошла на убыль лет двенадцать назад. Кое-кто полагает, что он впал в детство. Когда он умер, в нескольких шведских газетах появились некрологи, но в нашей прессе никаких упоминаний я не встречал.

– Что-нибудь еще? – настаивал Грэхем?

– Да ничего особенного. Он не был такой уж знаменитостью. Если мне не изменяет память, он сам ускорил свой закат, когда выставил себя на посмешище с тем докладом на международном научном съезде в Бергене в 2003 году. Какая-то сплошная ересь о пределах зрительного восприятия, замешенная на джиннах и привидениях. Ганс Лютер тогда тоже навлек на себя всеобщее недовольство – ведь он, единственный из более или менее известных ученых, принял Бьернсена всерьез.

– А кто такой Ганс Лютер?

– Немецкий ученый, светлая голова. Только он тоже умер, вскоре после Бьернсена.

– Как, еще один?!! – разом вскричали Сангстер с Грэхемом.

– А что тут собственно такого? – Разве ученые вечны? Они тоже умирают, как и все остальные, ведь так?

– Когда они умирают, как все остальные, мы приносим соболезнования и не питаем никаких подозрений, – отрезал Грэхем. – Сделайте одолжение, Гарриман, составьте мне список ученых, пользовавшихся международной известностью, которые умерли после первого мая, а к нему – все достоверные факты, которые удастся откопать.

Гарриман удивленно заморгал.

– Хорошо, позвоню вам, как только управлюсь, – пообещал он и отключился. Но почти сразу же появился снова: – Забыл сказать вам насчет Лютера. Говорят, что он умер в своей дортмундской лаборатории, бормоча какой-то несусветный вздор редактору местной газеты. С ним случился сердечный приступ. В качестве причины смерти называют старческое слабоумие и сердечное истощение. И то и другое вызвано переутомлением.

Не в силах скрыть любопытство, он явно тянул время, ожидая реакции собеседников. Потом не выдержал, еще раз повторил:

– Позвоню, как только управлюсь, – и повесил трубку.

– Дальше в лес – больше дров, – заметил Сангстер. – Он плюхнулся на стул и откинулся на спинку, балансируя на задних ножках. Лицо его недовольно нахмурилось. – Если кончину Мейо и Уэбба нельзя объяснить естественными причинами, то сверхъестественными их и подавно не назовешь. Отсюда следует, что единственная оставшаяся возможность – обычное и откровенное убийство.

– А мотивы? – осведомился Грэхем.

– То-то и оно! Спрашивается, где повод? Его просто нет! Я еще могу допустить, что полдюжины стран сочли бы массовое уничтожение лучших умов Америки удачной прелюдией к войне. Но когда выясняется, что в дело втянуты ученые Швеции и Германии, – к тому же не исключено, что в списке, над которым сейчас трудится Гарриман, окажутся представители еще дюжины национальностей, – то вся ситуация до того запутывается, что начинает отдавать чистой фантастикой. – Взяв машинописную копию записей Уэбба, он с недовольным видом помахал бумагой в воздухе. – Вроде этой вот галиматьи. – Он задумчиво посмотрел на погруженного в невеселые мысли Грэхема. – Ведь это ваши подозрения заставили нас броситься в погоню, а за чем – одному Богу известно. За ними хоть что-нибудь стоит?

– Нет, – признался Грэхем. – Ничего. Пока не удалось обнаружить никаких фактов, на которых можно было бы построить мало-мальски правдоподобную версию. Откопать побольше деталей – вот моя задача.

– Где же?

– Я собираюсь повидать Фосетта, которого Уэбб упоминает в своих записях. Он наверняка сможет рассказать кое-то интересное.